Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]

Ознакомительный фрагмент

— Игорёк, иди обедать! — крикнула из кухни мать.

Игорь Владимирович в сердцах захлопнул тетрадку, убрал ее в ящик и выскочил из-за стола. Задержался у зеркала. Там отразилась высокая гибкая фигура. «И чего девки во мне находят? Плечи могли бы быть пошире, да и голова мелковата. Будто у ихтиозавра», — ненароком подумал Игорь Владимирович, с удовольствием разглядывая тонкие чистые черты лица.

Из кухни вновь донесся призывный крик матери.

— Да иду же! — Игорь Владимирович раздраженно отбросил расческу.

В коридоре столкнулся с вышедшей из гостиной младшей сестрой. При тусклом свете сорокаваттной лампочки лицо сестры показалось бледнее, чем обычно. Она нервно потерла длинными пальцами виски и прошла на кухню, словно не заметив брата. После последней ссоры они перестали разговаривать.

Поначалу все трое ели молча. Иногда Игорь Владимирович резким голосом просил у сестры передать ему солонку или горчицу, и та, не отрываясь от книги, придвигала требуемое. Бесстрастное равнодушие сестры задевало Игоря Владимировича, и он с трудом удерживался от ядовитой реплики.

Мать ела неспокойно. Всё время порывалась что-то сказать. Догадываясь, о чем зайдет речь, Игорь Владимирович с неудовольствием дул на горячий борщ. Наконец мать решилась. Будто только сейчас вспомнив, хлопнула себя по лбу:

— Вчера Марка встретила. Говорит, у них в газете освободилось место. Может похлопотать.

Игорь Владимирович, не ответив, подвинул ей тарелку с остатками овощей. Мать вспылила:

— Ты что ж так и собираешься дома до пенсии отсиживаться?

— Но, испугавшись, что обидела сына, поспешно поправилась:

— Мы, конечно, можем тебя одевать и кормить, но только если ты будешь занят делом… Пойми, сынок, тебе двадцать пять. Позади институт, армия. Надо бы наконец устраиваться. Отец в двадцать пять уже начальником цеха работал.

— Ну да, он и сейчас им работает, — не удержался Игорь Владимирович. Сам понял, что сказал лишнее, но увидел, как зыркнула исподлобья сестра, и распалился: — Мне по закону после армии три месяца отдыхать положено. А прошло чуть больше двух. Может, за оставшееся время найду себе дело по призванию? Что ж мне, учителишкой, что ли, идти, если вы меня в своё время в проклятый пед засунули?

При этом привычном упреке мать тяжело замолчала. Но вступилась сестра:

— А почему бы тебе, собственно, и не пойти учителем? Раз ничего другого не умеешь.

Обида охватила сразу, всего:

— Это ты завалишь вступительные и пойдешь в какой-нибудь Дворец культуры соплежуев гаммам натаскивать. Учить она меня вздумала. Курица!

Еще три года назад сестра начала бы спорить, кричать, быть может, заплакала. Теперь допила компот, поблагодарила мать и вернулась в гостиную, откуда тотчас послышалась мелодия Бетховенской сонаты.

— Вот так целыми днями, — вздохнула мать. — Трудится до отупения. Как бы не переиграла. Я Норе написала насчет Киевской консерватории, та похлопотала. Но — наотрез отказалась. Задалась целью в Гнесинку и — больше никуда. А куда ей с её техникой в Гнесинску? Но я уж молчу как рыба. Помню твой горький опыт. Эх, к ее бы старательности да твой талант!

— Ты не виновата, — великодушно утешил ее Игорь Владимирович. — В семнадцать лет у самого голова должна быть на плечах.

— Я ведь думала как лучше, сынок! — растроганная мать притянула его к себе. — Рассудила: провалишься в МГУ — душевная травма. Ты ж такой ранимый. Да и армия маячит. А пед — вариант беспроигрышный. К тому же можно было в аспирантуру или журналистом. При твоих-то способностях! Вот Марк вчера…

— Я тебе уже объяснял, мама, — Игорь Владимирович освободился из ее рук. — Газета — это штамп. Хочешь погубить себя — иди туда.

Мать никогда этому не верила. Но спорить с сыном с его гипертрофированным самолюбием не решалась. Всё-таки попыталась осторожно возразить:

— Но ведь многие начинали с мелочей. А потом стали международниками. Талант, он всюду пробьётся.

— Талант, талант! Да нет у меня никакого таланта! — как всегда неожиданно, вспылил Игорь Владимирович. — Выдумали байку про золотого мальчика. А я обычный. Обычный! И отстаньте все от меня!

Он пробежал по наполненному музыкой коридору, подскочил к гостиной, крикнул в склоненную близоруко над пюпитром фигурку:

— Закрываться надо! Гилельс задрипанная!

Хлопнул от души дверью.

— И не входите ко мне! Я занят! — рявкнул он в сторону кухни, вбежал в свою комнату и вжался лбом в тёплое оконное стекло.

— Сволочь! Какая же я сволочь, — зашептал он. Как-то всё нескладно выходит. Всё как-то… Вот ведь любит он мать и сестру, а что на деле? Мать всегда в слезах, с сестрой и вовсе будто чужие. Почему всё так сложно и почему он такой сложный? А ведь со стороны, верно, натуральным подлецом выглядит.

Игорь Владимирович представил, что за происшедшей сценой наблюдал кто-то посторонний, невидимый. И его бы спросили потом: «Ну, как этот Игорь Владимирович?» — «Неврастеник и пустышка». Так бы, наверное, и сказал.

Все мы с плеча рубим, торопимся ярлыками обклеить. Но ведь грязь, что на поверхности, порой не суть, а ширма. Ты не поленись, в глубину загляни. Вот в чем настоящая задача мастера — добраться до человеческой изнанки. Ведь это так заманчиво: постичь человека обстоятельно, скрупулёзно и найти точные, единственные слова, что лягут в текст одно к одному, как жемчужинки в колье.

От красивых этих мыслей Игорю Владимировичу сделалось уютно. Домашние склоки, собственные неурядицы отдалились, и он принялся мечтать, как входит в ресторан ЦДЛ, никому ещё не известный, не состоявшийся. Играет музыка. И вдруг всех присутствующих откуда-то сверху будто током пронзило: «Снимите шляпы, рядом с вами гений!» И зал замирает завороженно. А красавица фигуристка, отмечающая победу на последней Олимпиаде, поднимается и под завистливыми взглядами приглашает его на белый танец. И они вальсируют, вальсируют. Раз-два-три. Раз-два-три.

— Раз-два-три, — Игорь Владимирович сделал круг.

В дверь протиснулась голова матери. Игорь Владимирович замер, отчего-то притворился, будто занимается гимнастикой, прервался, поняв, что выглядит глупо, и с такой злостью глянул на беспардонную мать, что та поспешно отскочила.

— Я тебя уж два раза к телефону звала! — донесся из коридора обиженный ее голос. — Дружки названивают.

Игорь Владимирович хотел убрать тетрадь, но вспомнил, что так и не достал ее. Приятели приглашали разгуляться пивком. Накануне изрядно перебрали в кафе.

«Ну и черт с ним, — решил Игорь Владимирович. — Все равно не пишется».

— Я прогуляться, — бросил он.

Мать пожала плечами.

Компания уже понуро сидела в полупустом ресторане вокруг покрытого неопрятной скатертью стола, в ожидании похмелья перебрасываясь квёлыми, через силу фразами. Игорь Владимирович оглядел пообтершихся, начавших лысеть друзей, увязших в семьях, заботах, карьерах, и вспомнил, какими они были всего восемь лет до того. Молоденькие, звонкие, один другого краше, будто их таких специально подбирали.

— «Золотые» мальчишки пришли, — радовались официантки, когда шумно и нахально вваливались они без очереди в рестораны. Те официантки, их подружки, давно замужем; кто остался, поднялись до метрдотелей, а новенькие не больно-то обращают на них внимание. Вот и теперь изнемогающий с перепоя Мишка изо всех сил гипнотизирует смазливую официанточку своей безотказной прежде улыбкой, но та что-то не больно реагирует.

С подошедшим Игорем Владимировичем поздоровались скупыми кивками. Плохо скрывая, что, в сущности, им нет до него никакого дела.

А ведь еще недавно повсюду его «подавали»: «Наш писатель». Хотя никаким писателем он, конечно, не был. А был лишь автором небольшого рассказа, который Марк приметил и опубликовал в своей газете.

«Недурной, кстати, получился рассказик», — потеплело внутри у Игоря Владимировича. После, набравшись смелости, он переправил его в «Юность». И хоть не напечатали, но отзыв прислали очень доброжелательный. С предложением присылать ещё. Как же коротка дистанция от преклонения до разочарования!

«И зачем мне всегда твердили, что я талантлив? — с обидой подумал он. — В школе, в институте. А уж дома-то! «Ты же можешь!»; «Ах, вы могли бы!»; «Несомненно, вы могли!» — со злой иронией передразнил он восхвалителей и осекся, поняв, что в трех этих фразах невольно воспроизвел свою нынешнюю судьбу.

Мог! Только всё ждал чего-то. Будто само придумается, само напишется. Не придумалось и не написалось. Как смешон ему ныне тот самоуверенный мальчишка, что с калькулятором прикидывал возраст, к которому станет Нобелевским лауреатом. Его давно нет. Ничего не случилось. Просто шарик крутнулся десяток раз вокруг солнца, и мальчишка, «золотой» юнец, всеобщий баловень, исчез. Никто и не заметил пропажи. Все думают, что тот мальчишка — он. Наивные!